«Осуществляя репрессивные функции, власть не должна иметь политические мотивы»

30 октября, в День памяти жертв политических репрессий, член совета правозащитного центра «Мемориал» ОЛЕГ ОРЛОВ рассказал корреспонденту “Ъ” МАРИИ ЗАБУРДАЕВОЙ о том, как «Большой террор» 1930-х до сих пор формирует российскую общественно-политическую систему.

— 29 октября прошла традиционная акция «Мемориала» «Возвращение имен». Каждый год в этот день в течение 12 часов называются имена людей, пострадавших от коммунистического террора. Мартиролог читают уже девять лет, и конца ему не видно. Установлено ли точное число расстрелянных хотя бы в Москве?

— Примерно 40 тыс. человек — только тех, кто был посмертно реабилитирован. Из них порядка 36 тыс.— это люди, расстрелянные во время «Большого террора» 1937–1938 годов. За девять лет нам удалось произнести около 30 тыс. имен.

— В обществе остаются серьезные разногласия по отношению к советскому прошлому. С точки зрения «Мемориала», должна ли появиться правовая оценка советского прошлого?

— Ущербность нынешнего правового состояния нашего государства заключается в том, что мы продолжаем рассматривать нынешнюю Россию как правопреемника СССР. Распространено мнение, что-де преступники, виновные в массовом терроре,— это только лишь сотрудники репрессивных органов. Это совершенно неверно. Ведь Коммунистическая партия, являвшаяся основой советской власти, была преступной организацией как таковая. С момента захвата власти в 1917 году Компартия стала государственной партией, удерживающей в своих руках все рычаги управления страной, определяющей все стороны государственной, общественной и даже личной жизни граждан. Потому она ответственна и за массовые политические репрессии. Партийный аппарат как целое не просто принимал участие в этих репрессиях, но фактически организовывал их. Однако ни Коммунистическая партия Советского Союза, ни действовавшие под ее руководством репрессивные ведомства советского периода не были названы преступными организациями. Не были признаны преступниками и политические вожди советского государства. Это то, что надо было сделать, и то, что мы, россияне, не сделали.

— А как вы считаете — почему?

— Потому что революция 1991 года не была завершена. Она была половинчатая. Часть той советской партийной номенклатуры очень неплохо устроила свою жизнь в новой, как тогда говорилось, демократической стране. Номенклатура, урвавшая власть, не хотела доводить революцию до своего логического конца. Это были не только партийные работники, но и представители КГБ, которые осуществляли репрессии в 1970–1980-х годах. Эти же люди заняли многие командные посты в новой России. Если бы Компартию признали преступной, если бы в новой России была проведена люстрация и властные органы были очищены хотя бы от выходцев из репрессивных органов, мы бы сейчас жили в другой стране. Политическая система была бы выстроена по-другому. Но как раз этого и не хотели очень и очень многие представители бывшей советской номенклатуры, укоренившиеся в новых властных органах. Они же препятствовали и серьезному осмыслению прошлого. Впрочем, виноваты и демократические силы того времени, проявившие удивительное и безответственное благодушие.

— Ваши коллеги из «Мемориала» не раз проводили аналогии между СССР периодом «Большого террора» и германским Третьим рейхом, который был признан преступным государством. В современной России подобная правовая оценка советского прошлого кажется немыслимой. Сколько времени должно пройти, чтобы отношение к этому вопросу изменилось?

— Параллель с Третьим рейхом уместна, но эта позиция неприемлема для нынешних властей. У нас так и не произошло переосмысления, не было сказано: «Россия — это новое государство, решительно разрывающее с советским террористическим режимом». Здесь во многом корни того, что происходит сейчас. Это касается в значительной степени и возвращения к практике политических репрессий. Когда создавался «Мемориал», в первую очередь мы хотели почтить память людей, которые попали в мясорубку репрессий и были уничтожены. Но сверхзадачей было сделать так, чтобы подобное никогда больше не могло повториться в нашей стране. К сожалению, сейчас мы видим, что это повторяется. Да, не в масштабах сталинского террора. Но можно проводить параллели с послесталинским террором, когда репрессии были выборочны. Преследовали отдельных людей, которые позволяли себе противостоять режиму, чтобы запугать остальных. Сейчас мы видим то же самое. Глядя на ситуацию в нашей стране, я с сожалением должен признать, что, похоже, переосмысление произойдет нескоро.

— Когда речь заходит о жертвах политических репрессий, виновными, как правило, считают Ленина, Сталина, советские спецслужбы. Но Сергей Довлатов в свое время посмотрел на это с другой стороны: «Мы без конца проклинаем товарища Сталина, и, разумеется, за дело. И все же я хочу спросить — кто написал четыре миллиона доносов?» Каково ваше мнение по этому поводу?

— Совершенно неправильно всю вину возлагать на нескольких отдельных личностей. Конечно, это страшные преступники. Но по факту палачей было намного больше. Лидеры репрессивной машины были всего лишь лидерами, за ними стояла масса исполнителей на самых разных уровнях. И неправильно говорить, что виновны только сотрудники репрессивных органов. Виновны и партийные работники, которые формировали списки на репрессии. Виновно и огромное количество людей, которые участвовали в написании доносов. Другое дело, что не доносы были тут главным, а массовые репрессивные кампании, организованные «сверху». Осмысление прошлого и понимание того, что общество должно измениться, необходимо. Без этого у нас нет никаких гарантий, что это прошлое не повторится.

— Как вы думаете, довлатовская цифра реалистична?

— «Четыре миллиона доносов» — это образ речи. Конечно, были написаны миллионы доносов, но сколько точно — вам никто сказать не сможет. Другое дело, повторяю, в том, что доносы использовали, когда шли соответствующие «массовые операции». Массовые кампании порождали доносы.

— С советского времени ситуация существенно изменилась в первую очередь в законодательном смысле. Квалифицировать политическое преследование сейчас труднее. Если в Советском Союзе «политическим», как правило, предъявляли обвинения в шпионаже или измене родине, то сейчас участились случаи заключения по общеуголовным, а не политическим статьям.

— Да, неугодных властям людей нередко сажают по сфальсифицированным уголовным обвинениям. Но, безусловно, есть и чисто политические статьи. Например, не так давно введенная статья 212.1 Уголовного кодекса — статья, которая предполагает до пяти лет лишения свободы за неоднократное нарушение порядка проведения уличных мероприятий: митингов, пикетов и так далее. Это антиконституционная статья, потому что полагается двойное наказание за одни и те же деяния — административное и уголовное. Например, человек с транспарантом осуществляет одиночный пикет, рядом с ним становится провокатор, и пикет прекращает быть одиночным. Человека забирают, а провокатор в это время уходит в сторону, и его никто не трогает. Достаточно, чтобы такое произошло дважды, и можно привлекать человека уже к уголовной ответственности. Или введенная норма статьи 280.1 — публичные призывы к осуществлению действий, направленных на нарушение территориальной целостности Российской Федерации,— тоже является антиконституционной. В конструкции статьи нет призыва «к насильственным действиям», человек может призывать всего лишь к проведению референдума, к изменению законодательства. В этих сознательно нечетких, «резиновых» формулировках эту статью можно применять как дубинку для преследования инакомыслящих. Есть и другие статьи в Уголовном кодексе, которые создают в нашей стране псевдоправовую базу для осуществления политических репрессий.

— Есть ли общепринятые, международные правовые критерии признания политическими заключенными?

— Мы, «Мемориал», строим свои критерии на критериях Парламентской ассамблеи Совета Европы. Кто такие политзаключенные? Это, во-первых, те, кого можно назвать узниками совести — те, кто осужден за ненасильственное осуществление своих прав на свободу мысли, совести, свободу слова, на осуществление иных прав, гарантированных международным Пактом о гражданских и политических правах или Европейской конвенцией о защите прав человека и основных свобод. Мы также относим к политзаключенным тех, кого по политическим мотивам преследует власть, и это преследование осуществляется с грубым нарушением норм права. Прежде всего права на справедливое разбирательство в суде.

— Слово «репрессии» в сознании рядового жителя России ассоциируется с массовыми расстрелами и ссылками в Сибирь. Насколько это понятие уместно в современных реалиях?

— Термин «репрессии» лишен отрицательной коннотации. Собственно говоря, репрессии — это то, что обязано осуществлять любое государство. А именно, государственное насилие, совершенное в ответ на правонарушение. Поэтому само по себе слово «репрессии» ничего плохого не означает. Другое дело, что они могут быть законными, но могут быть и незаконными. Недопустимо, когда совершаются политические репрессии. Власть, осуществляя репрессивные функции, не должна иметь политические мотивы. Она должна строго следовать нормам закона, права, конституции. Тогда у власти не политические, а правовые основания для осуществления репрессий. А политические мотивы при этом недопустимы ни в одном цивилизованном обществе.
Источник  http://www.kommersant.ru/doc/2844787