Светлана Ганнушкина: Нарушителем прав человека всегда бывает государство

Скромный вход в офис комитета прятался за еще не опавшей, но уже пожухлой листвой московских деревьев. Сразу за серой дверью с неприметной табличкой — приемная, где подопечные томятся в ожидании решения своих проблем, как последней надежды.

Светлана Ганнушкина — четырежды иностранный агент и лауреат «альтернативной нобелевской премии» в одном лице — будничным серым утром встретила нас в своем простеньком кабинете со свойственной ей улыбкой заботливой матери.

— Светлана Алексеевна, вы лауреат премии «За достойный образ жизни», ее называют альтернативной нобелевской премии, как изменилась ваша жизнь?

— После номинации на Нобелевскую премию моя жизнь не изменилась ровным счетом никак. Я только что вернулась из Германии, там я — нобелевский лауреат. А здесь я никто и ничто.

Я получила премию за «За достойный образ жизни», как я ее называю — премия за хорошее поведение.

Достойный образ жизни — это что такое? Это хорошее поведение. Вот, кстати, в школе у меня за хорошее поведение никогда хороших оценок не было.

Время от времени я получала всякие письменные замечания и даже однажды двойку за поведение получила.

— Вы уже в школе боролись за права?

— Да, у нас там был скандал из-за пьяного завуча, ну вот, под моим руководством мы устроили небольшой бунт, очень маленький, и получили двойки в дневник. Написано: «Поведение — 2».

— Сбор подписей был? Как вы организовали «бунт»?

— Вы знаете, у нас на самом деле была очень хорошая школа — кстати, женская, уже потом она стала и женской и мужской. Там были очень хороший директор и завуч, они не придумали другого способа, как нас наказать, и поставили всем двойки.

Меня обычно спрашивают, когда вы начали свою правозащитную деятельность? Я могу ответить — всегда. Вот я и вам говорю: всегда был кто-то, кого надо было защищать.

Например, уволили мою подругу с работы. Я просто пошла в киоск, купила трудовой кодекс, открыла, посмотрела и поняла — уволили незаконно.

Мы это доказали, без всяких юристов, без всяких обращений куда бы то ни было.

Просто написали заявление, правда, сначала у нее это заявление не взяли, тогда мы сделали то, что делаем до сих пор во всех случаях, когда у нас не берут заявление, — мы отправили его по почте.

Совершенно простая идея, она уже тогда у меня зародилась.

Причем как только моя подруга сообщила на работе, что она отправила заявление с уведомлением и описью по почте, ее тут же восстановили.

Они не стали дожидаться, поняли, что им никуда не деться от этого заявления.

— То есть это такой простой инструмент воздействия, который каждый может взять себе на вооружение?

— Если у вас не хотят брать заявление и с вами не хотят говорить, достаточно отправить заявление с описью и уведомлением о вручении. Главное, сохранить копию. Сейчас с этим все-таки проще, не так, как в советское время, теперь, как правило, во всех организациях на копии, которые вы приносите, ставят печать о том, что заявление принято.

— Так и начался путь в правозащиту?

— С одной стороны, появились беженцы, и так получилось, что я не могла пройти мимо этого. Так же, как и многие другие, не я одна.

А с другой стороны — появилась возможность образовать независимую неправительственную организацию, настоящую. Так появился Комитет «Гражданское содействие».

В январе 89-го года я поехала в Баку посмотреть, как относятся к армяно-азербайджанскому конфликту азербайджанская интеллигенция. Никто меня туда не направлял. Поехала просто посмотреть.

Собрала 30 интервью, тетрадка интервью до сих пор есть. И это было очень интересно, потому что вся информация о конфликте шла только с армянской стороны.

Там было очень много людей, которые хотели говорить. Я даже не представляла, что меня ждет.

Мне было 44 года, я вырвалась в эту командировку в промежутке между двумя экзаменами, так совпало. Я сама принимала экзамены, дочь и зять сдавали экзамены, уже двухлетнего внука было совершенно не на кого оставить. Так я и поехала в Баку.

Первый человек, с которым я говорила, начал мне рассказывать все в подробностях о том, что было, как было и как реагировали люди и власти. Узнавать все из первых уст было невероятно интересно.

Видимо, потом просто прошел слух, что есть такая женщина, которая интересуется реальными проблемами, готовая выслушать, дать совет и хоть что-то сделать. И ко мне пошел поток людей, которые хотели поговорить, которые искали понимания и поддержки.

— Скажите, а как изменилась ситуация в правозащитной сфере с тех пор?

— Было время начала и время надежд. И конечно, это было совсем другое настроение.

С одной стороны, ужасающие межнациональные конфликты. Люди убивали друг друга, теряли кров, конечно, было страшно, но было стойкое ощущение — мы можем что-то изменить.

Было это чувство — мы можем влиять, влиять на то, что делается в государстве. Понимаете?

Сейчас нас всех признали иностранными агентами. Я уже четырежды иностранный агент. Это — обвинение, это не просто какой-то значок.

Есть категория разных организаций: вот благотворительные, вот правозащитные, вот социально ориентированные, это просто категории.

Иностранный агент — конечно, позорный знак, только для кого? Я считаю, для тех, кто его придумал, а не для нас.

Потому что не быть в этом реестре уже как-то странно, начинаешь думать вообще — может, я что-то недоделал и как-то все не так?

И нас обвиняют в том, что мы занимаемся политикой. Я всегда привожу такой пример: когда вы недовольны кухней в ресторане, то вы можете написать жалобу. Это не значит, что вы хотите встать у плиты. Правильно?

Тоже самое с политикой: мы — потребители этой политики, мы ее заказчики. И это же, черт возьми, слуги народа, как в советское время говорили. А вот мы народ и есть.

Мы заказчики, и мы имеем право высказать свое мнение по этому поводу.

Это не значит, что мы намерены и хотим встать у руля. Это тоже было бы нормально, и это уже называется политикой. И тогда люди объединяются в политические партии, и возникает оппозиция, которая очень нужна правящей власти. Потому что каждому из нас нужен оппонент, нам нужно поспорить с кем-нибудь, чтобы появилась истина.

Это очевидные вещи. И власти, и государству нужно гражданское общество.

— А вы не считаете, что наличие любой власти подразумевает под собой нарушение гражданских прав?

— Меня студенты спрашивали: «Светлана Алексеевна, вы объективно ставите оценки?» Как вы думаете, что я отвечала? Я говорила: конечно, нет.

Ну, это невозможно, я к этому стремлюсь. Я понимаю, что я не могу быть объективной вот так вот до конца, идеально, я не машина, я человек, на меня тоже действуют какие-то дополнительные моменты, связанные с общением с другим человеком.

Но я к этому стремлюсь, я себя контролирую. А вот тот, кто говорит: «Да, я ставлю объективно» — он врет.

Это так же, как американцы говорят: американцы никогда не врут. Вот это уже первая ложь, которую я могу слышать.

У каждого народа есть свои шаблоны, которые он про себя думает, но это неправда. Русские думают про себя, что мы очень добрые. Американцы говорят, что они очень правдивые, это тоже неправда.

Да, конечно, нарушителем прав человека всегда бывает государство. Это совершенно верно.

Но дело в том, понимает ли это государство, вот оно это осознает? Готово ли оно слушать этого своего оппонента в виде гражданского общества? И понимает ли оно, что оно служит этому обществу?

Если государство воспринимает своего оппонента как равного партнера, понимает, что оно в нем нуждается, понимает, что оно действительно склонно быть нарушителем, и готово свои нарушения исправлять — тогда это нормальная ситуация.

А когда государство говорит: вы меня не трогайте, я тут главный, а вы тут никто, и пошли вон, и вы все — иностранные агенты, вот тогда плохо.

Например, как в Германии, как говорят профессионалы: общественные организации, которые помогают беженцам, 90% своего бюджета получают от государства. А государство делегирует им 80% нагрузки по приему мигрантов.

И это очень важно и для государства.

Я первое время вообще не могла понять, почему государство дает деньги, оно вообще зачем дает?

А мне объяснили — потому что неправительственные организации более мотивированы, потому что они делают эту работу более экономно, и потому что они привлекают волонтерский труд и потому что это выгодно — и государство с ними сотрудничает.

И деньги, которые они получают, в основном идут от партийных фондов. Вы же знаете, что там есть большие партийные фонды — фонд Эберта социал-демократов, фонд Эйлер, «Зеленых», фонд Конрада Аденауэра…

— Почему у нас такая практика не работает, как вы думаете?

— Это не ко мне вопрос, я бы как раз хотела, чтобы такая практика работала. Раз в полгода мы проводим семинары для Сети «Миграция и право» Правозащитного центра «Мемориал».

В наших семинарах участвуют не только члены нашей Сети, но и очень многие юристы и активисты, которые работают в области помощи мигрантам и беженцам.

Завтра пройдет наш 41-й семинар, мы работаем более 20 лет. Раньше к нам всегда приходила миграционная служба, кроме последнего семинара, который был в апреле.

Сейчас я жду звонка, а мне оттуда отвечают: «Вы знаете, у нас есть и другие дела».

А раньше мне совершенно не требовалось задействовать какие-либо личные связи, раньше я могла сама позвонить любому из начальников управления, и они тут же выделяли людей.

Я была вынуждена использовать связи, чтобы достучаться. Понимаете?

А в прошлый раз нам просто сказали — вы иностранные агенты и пошли вон. Мы не можем с вами сотрудничать, мы боимся запачкаться.

— Это печальная картина. В последнее время обострилась ситуация на Кавказе, в Дагестане в том числе, ситуация с профучетом, матери ищут похищенных сыновей…

— Да, пропадают люди опять, все это опять-опять-опять.

И ведь вы знаете, что произошло в Дагестане? Если вы помните, там был такой президент Магомедсалам Магомедалиевич Магомедов.

Вообще в Дагестане чтобы у человека было одно из трех имен не Магомед — такого не бывает.

Так вот, этот президент стал держаться нового курса. У нас был доклад, если вы знаете, который назывался «Новый курс президента Магомедова».

В этом докладе рассказывалось о том, какие ужасные вещи происходили в Дагестане, но в то же время рассказывалось и о том, что делает с этим власть для того, чтобы справиться.

И власть начала справляться. Была организована адаптационная комиссия, которую все очень боялись.

Эта адаптационная комиссия приглашала молодых людей (ну, желательно, чтобы это были люди, которые никого не убивали, по крайней мере, но которые ушли в подполье, ушли в незаконное вооруженное формирование), чтобы они прошли адаптацию и вернулись к нормальной жизни. И это дело шло.

И даже наша сотрудница Катя Сокирянская выступала по телевидению, призывала людей идти. Мы очень боялись, потому что мы не знали, что потом будет с этими людьми. Но эта работа началась и развивалась.

По аналогии комиссии образовались в Кабардино-Балкарии, в Ингушетии — они начали работать. И сразу убавилось число террористических актов, число нападений на полицию и так далее.

Мы провели круглый стол вместе с президентом. Президент категорически потребовал, чтобы все, кого мы назвали, были допущены на этот круглый стол.

Со мной ругалась его охрана, но никто ничего не сделал, никто не выступил с какими-то экстремистскими выходками.

Одновременно с этим круглым столом проходил какой-то пикет. Что делает полиция в таких случаях? Она начинает его разгонять.

Вместо этого мы пошли туда, наши представители. Десяти людям из этого пикета разрешили войти в зал, они рассказали свои действительно трагические истории.

Человек рассказывал, как убили его сына. Второй рассказывал, как вошли в дом, вышла беременная, на седьмом месяце, невестка, ее застрелили, потом подложили ей автомат.

Представляете, да? Женщина на седьмом месяце, которая просто идет открывать дверь, потому что она боится, что если муж откроет, то его сразу же убьют. И стреляют в нее и потом ей автомат подкладывают.

Ну, понятно, что да — мы, женщины, конечно, такие, нам лишь бы пострелять.

И вот с этим начали справляться. Я не могу сказать, что справились, но начали справляться.

Потом приходит Абдулатипов, делает фотографию: пока Рамзан и Рамазан вместе — на Кавказе будет порядок, и начинают наводить порядок методами Рамзана Кадырова.

И мы видим результат: комиссия не действует, слишком мало человек адаптировано — где-то пятьдесят человек. А разве это мало?

Пятьдесят возвращенных к жизни, к нормальной жизни людей молодых. И потом, такие вещи всегда развиваются небыстро.

Люди должны посмотреть: как с другими, вот стоит ли мне идти, надо посмотреть, как его судьба сложится, да?

Но ничего подобного — комиссия осталась только в Ингушетии. И как будто бы Евкуров, спасибо ему, не хочет ее закрывать.

Число преступлений уменьшилось и в Чечне, и в Ингушетии (но там число убитых сотрудников уменьшилось вдвое, чем в Чеченской республике, где действуют методами репрессии).

А что делается в Чечне — это вообще невообразимо. Просто невообразимо.

Сейчас Гериев, которого посадили. Ведь они не понимают, не ведают, что творят, вот буквально.

И главное что?

Главное — судебная система. Вот версия: человека задержали в определенное время на кладбище, где он курил наркотик, который сам сделал своими руками. Да?

Потом оказывается, что есть свидетели того, что, во-первых, его задержали не на кладбище, а в другом месте и в другое время.

Еще оказывается, что на тот момент, когда якобы его по протоколу задерживали, у него был билет, он прошел регистрацию, чтобы лететь в Москву на семинар.

Вот вы можете поверить? Вот если вы судья, вы можете поверить, что человек собирается в Москву на семинар, получил билет, зарегистрировался, потом думает: а чего я полечу на этот семинар, пойду-ка я на кладбище анашу курить?

Ну если уж тебе позарез анашу курить, покури где-то у себя во дворе. Правда? И потом бы полетел на самолете. Нет, он на кладбище пошел. В это же невозможно поверить.

И я абсолютно убеждена, что судья в это не верит.

Однако, как сказал Дмитрий Анатольевич Медведев (на кремлевском сайте можно прочесть): «Судья связан с обвинением и следствием профессионально, психологически и корпоративно».

Вот, если вдуматься: это смертный приговор судебной системе, произнесенный президентом Российской Федерации (это было сказано в 2010 году, когда он был президентом), если помните этот момент странный.

Он говорит это серьезно: трудно, говорит, оправдательный приговор-то вынести, потому что вот такая связь.

Ну давайте просто разберем: профессионально — да, связан, одни и те же институты кончали со следователями, с прокурорами, да. Но и с адвокатами тоже. Почему он же профессионально с защитой не связан?

Психологически — ну извините, психология судьи должна быть совершенно другой. Этому их учат, они клятву дают, присягу приносят.

Кстати, о клятвах забыли, потому что нам другой судья сказал: справедливость — не юридическое понятие.

А на самом деле «справедливость» встречается у нас в законодательстве по крайней мере несколько раз. И один раз встречается в присяге, которую приносит вот этот самый судья. Они не помнят.

Я просто открыла «Закон о статусе судей» и посмотрела, есть ли там слово «справедливость», просто вот поиском. Нашла: 8-я статья, «Присяга судьи», где он говорит, что он клянется судить в соответствии с законом, опираясь на принципы справедливости и внутренние убеждения.

Где эти внутренние убеждения? Он мог поверить, что этот парень на кладбище курил траву, вместо того чтобы в лететь Москву?

То есть нет суда, судебная система рухнула. Ну как в этой ситуации можно вообще существовать государству? Это разложение государства.

До этого было сказано: парламент не место для дискуссий. Интересно, от какого французского слова парламент произошел, если там не место для дискуссий?

Дума у нас от слова «думать». Так вот, Дума у нас — не место, где надо думать, а надо выполнять заказы администрации президента. Все.

И вот оттуда выходит законопроект, он проскакивает насквозь через эту Думу… а уже теперь вообще новая Дума. Сами виноваты, конечно, отчасти.

— Почему вы решили выдвигаться в депутаты от «Яблока» на выборах в Чечне?

— Во-первых, я хотела поддержать «Яблоко». И когда Явлинский предложил мне выдвигаться, я согласилась.

Я знаю, есть некоторые люди, которые после меня — именно после того как я выдвинулась, — проголосовали за «Яблоко».

Во-вторых, я считаю, «Яблоко» на тот момент была единственная коалиция, куда пошел Гудков (то есть не «яблочник»), куда пошел Рыжков и так далее.

За «Яблоко» пошли те люди, включились в его кампанию и выдвигались по списку, которые, как и я в том числе, не были членами партии.

— Почему в Чечне?

— Во-первых, я сразу хочу сказать: конечно, я понимала, что меня не выберут. Это был некоторый, как теперь говорят, месседж, если хотите, это было послание, еще одно послание туда, в Чечню, людям, которые там живут, что они не забыты.

Мы не только критики Рамзана Кадырова, мы еще готовы нести ответственность, мы по-прежнему вместе с людьми, как мы были когда-то во время войны, когда мы вместе выходили на митинги и пикеты, когда наши солдатские матери бродили там, как фантомы, забирая своих ребят и освобождая их.

Я хотела сказать, что мы по-прежнему рядом. Мне казалось, это важный месседж.

И последнее — то, что я не говорила до избирательной кампании. Мне хотелось несколько защитить — скажем, перевести на себя раздражение, которое возникало там по отношению к чеченцам, к ребятам, которые шли следующими по списку.

Потому что им там опасно.

Почему я туда не ездила, тоже понятно.

Я так представила: я приезжаю, мои знакомые, друзья и близкие мне люди приходят со мной встречаться, потому что это гордый и храбрый народ. Кроме того, приходят еще люди, которые совсем не хорошо ко мне относятся.

А дальше у них уж такая манера — у них, видимо, куры несутся как-то очень активно, потому что они все время яйцами бросаются.

И вот представьте себе, что на меня, как на Каляпина и, в общем-то, на нас на всех, как это было 10 декабря 2014 года, нападают с яйцами — или с зеленкой, или даже с пирожными.

Если это снова произойдет, мои друзья же будут меня защищать. Будет конфликт?

Я уеду, и что будет с ними и с их родственниками? Ведь там же круговая порука ответственности. Там если кто-то, по представлению власти, плохо себя повел, то отвечать будет весь род.

И зачем мне возбуждать такое раздражение там, где и так люди в опасности? И так известно, что они составляют оппозицию Рамзану Кадырову, во всяком случае, так они себя чувствуют.

— Светлана Алексеевна, чего вы боитесь?

— Чего боюсь? А чего у нас вообще боятся? Войны, войны боюсь. Боюсь, что… то есть она уже идет, она идет, и я ее боюсь — и боюсь ее эскалации.

И я думаю, что вообще надо прекратить, вообще прекратить всякую войну с воздуха. Я понимаю, что так безопаснее нам и американцам.

Но это очень странный способ помогать оппозиции, власти, неважно кому, — бомбить населенные пункты, где гибнут люди.

Я думала об этом: вот представьте себе, что у вас есть дом, где муж бьет жену. И вы хотите ее защитить. И вы ее защищаете — сжигаете их дом, у них умирают дети. Он больше ее не бьет. Она скажет вам спасибо? Так нельзя.

Есть вещи, которые, на мой взгляд, делать нельзя. Это относится не только к России. Хватит наводить порядок с воздуха. Если вы хотите участвовать в операции, то только в наземной.

Ну, тогда, конечно, возникает вопрос: а зачем наших ребят туда посылать, воздух для нас — это безопаснее.

Почему американские парни должны гибнуть там, сражаясь, скажем, с войсками Асада? Почему наши ребята должны гибнуть?

Вот именно — почему? Потому что лезть не надо. Есть же запрет на химическое оружие… Вот мне кажется, что должен запрет быть и на это тоже.

— Мы знаем, что и запрет на химическое оружие — только лишь запрет.

— Не выполняется, да, это только лишь запрет, но все-таки запрет. А тут ведь почти принуждение к миру. Это как бы война в гуманитарных целях. Мне кажется, что это недопустимо. И это должно быть прекращено.

Так что не знаю, чего я боюсь. Наверное, я просто непуганая ворона, что называется. Понимаете? У меня не было таких ситуаций, когда бы я физически была в очень большой опасности.

— Можно я вернусь к профучету? Нельзя ли так сказать, что существует какая-то связь между субкультурами (условно хиппи, например) и ребятами, которые уходят в лес?

— Разумеется, это тоже протест. А иногда оказывается, что это не только протест. Иногда оказывается, что это единственный выход.

Иногда уход в эти незаконные вооруженные формирования и даже уход в Сирию воевать — это единственный выход, который люди находят. И вот это чудовищно.

Вот у нас был мальчик, обыкновенный пастух, который ничего абсолютно не хотел, кроме того, как создать семью, жениться, влюблялся во всех девочек.

Каждый раз как в Чечне что-то случалось, его брали, пытали и заставляли, чтобы он свидетельствовал против кого-то.

В конце концов он оказался здесь, мы пытались отправить его за границу, ни одна заграница его не взяла.

У нас закончились деньги, мы не могли больше, мы содержали трех таких молодых чеченцев. У нас просто закончились деньги.

Он два раза незаконно пересекал границу и просил убежища, его не взяли новые европейские государства. Он вернулся и ушел в Сирию. Через две недели его убили.

Вот честное слово — я не на стороне этого запрещенного государства, я вообще не понимаю, что это за государство, и вообще не на стороне тех, кто воюет. Но я понимаю, что у Салмана не было выхода.

Ему просто негде было голову преклонить.

И это ужасно, когда создается такое положение. Напали, убили, забрали, пытали, вернули труп в жутком состоянии, или не вернули совсем — к чему это приводит?

Там в Дагестане, в Чечне, Ингушетии, бывает, не один сын уходит в подполье. Во многом это спровоцировано ситуацией.

— Вы считаете, профучет провоцирует?

— Ну конечно! Профучет только провоцирует, больше ничего. Это на человеке клеймо. Всякое клеймо ни к чему хорошему не приводит, как и все репрессии.

Понимаете, это удивительно. С 2012 года у нас принято какое-то немереное количество поправок (около сорока) в миграционное законодательство.

Абсолютно большая часть этих изменений — это репрессивные поправки. При этом в некоторых случаях просто очевидно, что достаточно сделать так, чтобы это просто перестало иметь смысл.

С «резиновыми» квартирами, например — это закон, который привлекает людей к уголовной ответственности за то, что они у себя по месту жительства зарегистрировали людей, которые там не живут.

Я лично разговаривала с Путиным, уже тогда, когда я ушла из Совета, когда он пришел на пост главы во второй раз.

Я просила: вы уберите требование регистрации по месту жительства как условие получения гражданства. И все. И смысла в регистрации по месту жительства не будет.

Приезжают люди, которых мы признали нашими соотечественниками, как любит их называть Владимир Владимирович, «славянского вида в репродуктивном возрасте» и хорошо образованные.

Вот едут к нам, приехали в депрессивные районы. Снимают квартиру. А там нельзя даже получить регистрацию по месту жительства. Ну пусть хозяин регистрирует у себя на время действия договора, это же очевидно.

А получается, приезжий надеялся, ему показали в законе: вот 14-я статья, часть 7-я, участники госпрограммы имеют право на упрощенное получение гражданства.

А вот после запятой написано: «при наличии регистрации по месту жительства». Он-то думает, что это будет легко. А оказывается, что это как раз и преграда.

По-прежнему прописка стоит на пути получения гражданства. Как в советское время, все та же прописка.

Почему нужно принимать репрессивные меры там, где можно принять простое рациональное решение, которое эту проблему решит? Оказывается, мы не можем решать проблемы, мы с проблемой должны бороться.

— Это глупость, или это делают намеренно?

— Это менталитет. Я так думаю. Потому что они все еще с кем-то сражаются.

Они сражаются с украинскими властями, они требуют, чтобы сейчас переизбрали на Украине президента. Ну тебе какое дело до украинского президента? Что они — сами не разберутся?

Они все время находятся в состоянии борьбы и конфронтации. И когда вдруг оказывается, что у нас совпадают точки зрения, они ужасно удивляются.

— С иностранными агентами?

— А я, например, радуюсь. Мне кажется, это нормально, потому что мы хотим для страны своей процветания и нормальной жизни для нормальных людей.

Когда Советский Союз развалился, у меня была большая дискуссия в «Общей газете» на тему: какую будущую Россию мы должны построить?

И вот мой оппонент, не буду его называть, говорил: мы должны восстановить и построить Великую Россию. А я говорила: мы должны построить Нормальную Россию.

Мы обсуждали потом, кто какой смысл в это вкладывает. А он тогда сказал: «Давайте примем компромиссное решение: великая задача нашего народа — построить нормальную Россию».

Вот без слова «великая» он не мог. Понимаете?

То же самое и с нашими властями. Им же все время нужно влипнуть в проблему, а потом они будут стараться ей врезать, а она дает сдачи — когда можно просто, никому ничего не врезая, взять и решить проблему.

— Вам стыдно за то, что так происходит?

— Естественно, мне бывает стыдно. И я бы хотела сказать, что я чувствую за это ответственность, мне не за них стыдно, не за власти, мне за себя стыдно как за гражданку.

Я не могу сказать, что мне стыдно за кого-то другого, чужого и так далее. Нет, это наши власти, так или иначе мы их выбираем, так или иначе у нас был выбор, и так или иначе мы с этим не справились. Конечно, мне стыдно.

И мы не выполняем свою задачу, и мы очень мало обращаемся к людям.

У нас люди сидят в приемной, это, в общем, клиенты, наши посетители, наши подопечные — мы их так называем. Но это ведь не разговор с народом, мы проиграли. И мне за это тоже стыдно.

Я гражданка этой страны, и чувство ответственности — это и есть чувство гражданственности.

Автор — Насима Бокова

Источник